памяти погибших.

[rizhii-zver]

блин...сегодня пришла к Насте домой...сначала маялись дурью - лазили вконтакт , по дневам, а потом - настя дала мне прочитать стихотворение, давно мной услышанное еще несколько лет назад. Про войну. Концлагеря...
дети. они еще не прожили жизнь, не узнали практически ничего, что им суждено было. а их просто сжигали. без каких-либо чувств, эмоций...к ним относились как к черновикам, людей делили на "масти". Если дети - евреи, их нужно сжечь.
глупо! несправедливо! люди - звери.....
лично у меня - большое эмоциональное потрясение. вгоняет в депрессию. темно на душе стало, что такие люди есть.



Дети движутся к Треблинке,
К лагерю смерти…
Люди, вы это терпите?
Люди, люди, не смейте!
Люди, станьте же гневными!
Люди, так не бывает
Спят в округе деревни,
А детей убивают!
Я из дальней истории,
Я из дальней России,
Ярославна, которая
На стене голосила.
Плач мой больше не музыка,
Плач мой колокол, колокол!
У меня не по мужу
Нынче сердце расколото.
Вы прислушайтесь, люди,
Люди, так не бывает!
Где-то пьют, где-то любятся,
А детей убивают!
Ни за грош, ни за денежку
Жилы детские настежь,
А за то, что поделены
Нынче люди на масти.
Люди, встаньте, как горы,
Горы, к ярусу ярус!
Люди, вот ваше горе,
Люди, где ваша ярость?
Разве дети снежинки,
Чтобы просто растаять?
Люди, люди, скажите,
Вы не троллями стали?
Люди, это не правда,
Люди, так не бывает:
Вы и слева, и справа
А детей убивают!
Разве мир – это пустошь?
Люди, так не бывает:
Есть науки, искусство,
А детей убивают!
Что вы все, онемели?
Иль беды не постигли?
Люди, где ваша совесть?

Если б в эту минуту два сердца иметь,
Чтобы бросить их детям под ноги,
Если б мог он душою бессмертной владеть,
Что б ее расстелить по дороге
Если б мог он частицу себя поселить
В каждом тельце, ребячьем и хрупком
Если б каждого мог он собой заменить,
Двести раз умереть в душегубке,
Двести раз задохнуться в немецком плену
За колючей стеною Треблинки,
Что б могли они снова увидеть весну,
Побежать по садовым тропинкам…
Только так не бывает. И сердце одно,
Утомленное плещется в уши…
Старый доктор, вам раз умереть суждено,
Что б оставить бессмертную душу,
Чтобы каждый, кто видел ваш путь на вокзал
Впереди необычной колонны,
С той минуты навеки покой потерял,
Жаждой мести и гневом плененный.

Почему ты молчишь?..

Двести голов отсчитал солдат,
Двести головок, светлых и темных,
Двести ни в чем не повинных ребят,
Двести… но это ведь только слово…
Двести, но каждый всего один…
Двести еще не решенных загадок.
Жмется к груди его слабый Янус,
Будущий пепел Треблинского ада…

Я не хочу. Не пойду. Я боюсь!

Неловко ручонками шею опутал…
Двести характеров, двести судеб…
Вот она, вот она это минута…
Лучше б оглох он, лучше б ослеп…

-Грузить вагоны, седьмой – налево!
Эй, очищайте скорее вокзал!
Не было в этом голосе гнева,
Как автомат офицер кричал
-Всех посторонних прошу удалиться –
Скоро отправка, состав готов.
Сумрак вагонный скрывает лица,
И доктор не слышит скрипучих слов:
-Доктор, прошу удалиться с перрона,
Вы нарушаете мой приказ…
Как горестно из глубины вагона
Светятся сотни ребячьих глаз…
И оттолкнув рукой часового,
Доктор легко поднялся в вагон,
И вот он в кругу ребятишек снова,
Взволнованным шепотом окружен…
И сотни ручонок, тонких, дрожащих
К нему потянулись, и он в кольце.
И старое сердце забилось чаще,
И свет заиграл на его лице.
И свет этот был виден так далеко,
Что даже фашистский солдат без слов,
Минутой позднее железного срока
Бросил на двери гремящий засов.

Смрад. Бред. Полумрак.
Колеса стучат: так-так.
Колеса поют: как встарь.
Колеса свистят: ты стар.
Колеса скрипят: стареть.
Колеса кричат: на смерть.
Но доктор уже в кольце,
И свет на его лице…
Словно крыло, рука тепла,.
И тепло птенцам у крыла.
Белый дом под черепичной крышей,
Бьется двести маленьких сердец.
Подрастает двести ребятишек.
Януш Корчак друг им и отец.
И у каждого свои повадки –
Тот – драчун, а тот - во сне кричит,
Этот – носит ранец в беспорядке,
У другого – нездоровый вид.
Ты попробуй сладить, если двое,
Ну, а тут их двести – посуди.
Где тот ключ, что их сердца откроет,
И сумел ли он его найти?
Стулья сдвинутые стоят.
Януш Корчак в кругу ребят.
Улыбнулся, а у виска
Голубая жилка легла.
Словно крыло, рука тепла,
И тепло птенцам у крыла.
Но, у доктора две руки,
Много ль можно ими обнять?
Хоть и трудно, а ты смоги
Заменить им отца и мать.
Что б спокойная детвора
Улыбалась небу с утра,
Что б убрать с пути беду,
Чтобы выучить их труду…
Чтобы ты ошибаться не мог
В понимании детской души,
Будь всегда справедлив и строг,
Но наказывать не спеши…

Безмятежно отдыхают дети,
Им не слышен тонкий скрип пера.
Это – Януш Корчак в кабинете
Пишет. Пишет, пишет до утра.
Он склонился головою бритой
О, какая в мире тишина!
В этот час его душе открыты
Все миры, сердца и времена…

-Люди, послушайте, убитые идут за живыми! Если ты убил человека, он идет за тобой всю свою жизнь. А если ты убил ребенка? За тобой идет взрослый, тот, кем бы стал этот ребенок. Он идет и несет на руках себя, маленького, которого ты убил и не дал ему стать человеком. Неужели вы не понимаете, что дети похожи на весну? Они похожи на маленькие клейкие листочки, которые обязательно должны превратиться в большие листья. Иначе – как дышать? Разве можно убивать будущее, люди?

-Доктор, поймите, дети – это только черновики. Каждый ребенок – это еще только черновик человека. Неудачные черновики выбрасывают, сжигают. Они не должны становиться достоянием.
-Черновики? Значит, вы тоже когда-то были черновиком? И вы считаете, что получилось очень удачно, когда вас переписали набело? Вы уверены, что вы – «достояние»?
Сегодня, «человек» – это звучит больно. Я хочу стать криком, воплем. Но не просто кричать и вопить – это могут и не услышать. Но все знают, как не хочется умирать.… Как чертовски не хочется умирать… Когда еще пять шагов – и все, ноги почему-то перестают идти сами. Но если ты их все-таки заставишь сделать эти пять шагов – вся твоя жизнь становится криком. И тогда люди оборачиваются и спрашивают: «Что случилось? Чья это жизнь так кричит?» И тогда я вправе спросить: «Люди, почему вы не слышите просто криков и просто воплей? Почему обязательно чья-то жизнь должна закричать, чтобы вы обернулись?»

Как ночь жестокая светла,
Светла неповторимо…
А желтый воздух полон зла
И факельного дыма.
Идут ряды чужых солдат, и притаился город,
А на Крахмальном дети спят,
Плотны на окнах шторы
И будто горя в мире нет,
И топот только снится.
Все той же лампы мирный свет
Пока лежит на лицах,
А старый доктор тих и строг
Он все еще не верит.
Вот он перешагнул порог
Скрипят входные двери.
Вот он выходит из ворот,
Слегка ссутулив плечи.
Вот он по улице идет
Страданиям навстречу.

Поддень. Зной. Тишина.
-Сегодня я хочу вывести ваш приют на дачу. Прекрасный живописный уголок. Холмы, рощи, длинная польская речка с коротким названием Буг.
-Треблинка?
-Да.
-У ворот дачи стоит усиленный конвой. И детей отсчитывают поштучно.
-Наша слабость, доктор. Мы любим порядок.
-Потом ворота закрываются. Детей даже не выводят погулять на холмы, в рощи.
-Откуда вам это известно? Это новое дело. Мы никого об этом не оповещали. Но на территории дачи есть и холмы, и рощи, и речка.
-И труба. Большая труба, из которой круглые сутки идет дым.
-Теплоцентраль. Ночью бывает холодно. Дети могут простудиться.
-На этой даче дети не могут простудиться. Мертвые дети вообще не болеют. Это я вам говорю как врач.
-Откуда вы знаете, что дети умирают на этой даче?
-Разве я сказал «умирают»?
-Вы сказали «мертвые дети».
-Детей убивают!
-Это приказ…
-Нет-нет! Этого не может быть! Это теплоцентраль, и только. Конечно, по ночам бывает прохладно, это только теплоцентраль, да?
-Это крематорий.
-Значит… - все правда? И как вы это делаете?
-Газовые камеры у нас обрамлены как души. И краны совсем как настоящие. Только из них идет не вода, а газ. И много-много резиновых игрушек. Обычно, дети веселятся до последней секунды. Хлопают друг друга по головам, по спинам…

Двести голов отсчитал солдат
Двести головок, светлых и темных.
Двести ни в чем не повинных ребят.
Двести, но это ведь только слово
Двести, но каждый всего один

Ну, Млодек, так кем же ты хочешь быть, когда вырастишь?
-Живым…
Януш Корчак.